Френсис остановился у калитки и нерешительно посмотрел на скрытый за зеленью кустарника дом. Неприметный, аккуратный и чистенький, он был похож на своих товарищей, растянувшихся вдоль длинной улицы, которая и была сердцем Лалею. Ро бывал здесь нечасто - небольшая деревенька мало чем отличалась от десятка почти таких же, расположенных неподалеку от Ла-Ферте и не особо интересовала госпитальеров. Но в этот час не было для Френсиса на земле другого места, куда бы он мог пойти, надеясь найти ответы на свои вопросы. А вопросов хватало. Болезненных и важных.
Ро нервно оглянулся, окидывая вороватым и таким несвойственным ему взглядом улицу. Редко он здесь бывал или нет, но в Лалею было полно людей, которые знали его в лицо, взять хотя бы отца Доминика, что возглавлял приход святой Мадлен или месье Жирома - местного старосту, каждый из них теперь был для Чисхолма той угрозой, которую следовало избегать. Никто не должен был знать о том, что брат Ро, предательски сбежавший из аббатства, снова оказался так близко от Ла-Ферте. Френсис понимал: ему нужно уйти с дороги, открыть калитку, нырнуть в прохладную тень дома, спрятаться за его стенами, вот только для этого не хватало смелости. Робея, словно последний мальчишка, он топтался у ограды, пытаясь предугадать, как его встретит хозяйка дома.
Даже в круговерти последних дней, когда рушились все мировые устои и правила, он много думал об этой женщине, то и дело возвращаясь к ней в мыслях. Как она приняла новость о его побеге и о том, что он выкрал Стейси? Что она подумала обо всем этом? Что ей рассказали и поверила ли она в услышанное? Внутренний голос, строгий и отчужденный, сухо нашептывал о том, что ему стоит опасаться этой встречи. Кто знает, что успела себе надумать Анна и даже если она будет рада его приходу, то кто даст гарантию, что за ее домом нет слежки? Оставалось только надеяться на то, что аббатская кухарка вряд ли настолько заинтересует теперешних хозяев аббатства, что дело дойдет до засады.
В конце дороги появилась пока еще еле различимая из-за расстояния фигура. Френсис, торопясь спрятаться, толкнув калитку и шагнул во двор. В голове запоздало мелькнула мысль о том, а что он будет делать, если у Анны есть цепной пес, но лай так и не раздался. Монах перевел дух, нервно поправил ворот рубашки и огляделся. У Анны он был впервые. Где здесь входная дверь? Сейчас, оказавшись во владениях мадам Главари, он больше не думал о возможной слежке, куда как больше его волновала другая причина, из-за которой он не хотел этого визита. Безопасность Анны - вот что удручало Френсиса, мешая ему отправиться на поиски хозяйки дома. Что будет с ней, если кто-то в Ла-Ферте узнает, какие к ней заглядывают гости? Чем обернется для нее их встреча? Ро не сомневался, что ничего хорошего Анне это не принесет. Но какой у меня выбор? Я должен. Больше мне пойти не к кому, а цена вопроса слишком высока, чтобы позволить сомнениям взять верх. Слишком высока.
Ро, хмурясь, пошел вдоль стены дома, завернул за угол, направился к крыльцу, но тут взгляд его выхватил светлое пятно среди зелени сада. Сердце мужчины ёкнуло. Анна? Мысли понеслись в голове шумным роем. Хорошо, что она, все-таки, оказалась дома. Что она делает в саду? Она сейчас одна? Что ему делать, если рядом с ней кто-то? Сможет ли он уйти незамеченным? Как она его встретит и что ему ей сказать? Френсис сделал несколько шагов вперед, увидел, что хозяйка дома одна и, заметив, что она смотрит в его сторону, улыбнулся, неловко взмахнув рукой.
- Доброе утро, мадам Главари.

Отредактировано Francis Chisholm (23.02.20 19:25:46)

- Кофе? - Переспросил Френсис вдруг как-то разом растеряв все те слова, что до этого пытался подбирать в ожидании визита к Анне. Заготовленная, а теперь совершенно бесполезная речь была выверенной и точной, без лишних фраз и эмоций. Последние недели ему приходилось говорить именно так: отслеживать все произнесенное, пропускать еще не прозвучавшие фразы сквозь сито внутренней цензуры. Нужно было помнить, что в компании у него теперь не друзья, не собратья по вере и жизни, а лишь союзники, верность которых может быть переменчивей ветра в поле. Большая разница, значительность которой давила на Ро тяжелым грузом. Но еще тяжелее было от мыслей о том, что теперь он не может доверять и друзьям, как и они не могли доверять ему. В глазах всего аббатства он, наверняка, выглядел предателем. Но почему тогда он не видит и следа неприязни во взгляде Анны? Или все дело в первых секундах неожиданной встречи? Что если сейчас все изменится и хозяйка дома, осознав, кто именно оказался рядом с ней, выставит его вон? От этой перспективы стало тошно и в мозгу монаха в очередной раз молнией пронеслась мысль о том, как же его так угораздило оказаться в положении, когда даже от самых близких ждешь  враждебности. - Кхм, кофе, да, конечно.
Чисхолм неуверенно подошел ближе к столику. Кофейник, сахарница, вазочка с печеньем, густая летняя зелень - все это казалось почти нереальным и очень хрупким, будто картинка из другого уютного, доброго и светлого мира. Мира, в котором психопат-создатель не грозится уничтожить все свои творения и где нет нужды играть в двойные и тройные игры, пытаясь отыскать правильное решение.
- Кофе - это замечательно. Но не тревожьтесь. Я с радостью выпью и холодного. Так даже лучше. День обещает быть жарким. - Ро опустился на край свободного стула и невольно вспомнил о своей пасеке. Кто теперь забоится о пчелах? Ясное дело, никто. А ведь сейчас на пасеке горячая пора. Будь все по-прежнему, он пропадал бы возле ульев дни на пролет, но "по-прежнему" быть не могло. Но я здесь ради этого. Ради того, чтобы все вернулось на круги своя. Чтобы Ла-Ферте осталось собой. Чтобы защитить детей. Господи, прошу, не дай мне ошибиться.
Не смотря на его страхи, Анна не торопилась его прогонять и даже не накинулась с вопросами, хотя он и ждал от нее чего-то такого. Но тактичная, мудрая и осторожная женщина позволила себе только один вопрос, тот, на который он мог дать лишь примерный ответ.
- Я пришел один.- Ро настороженно оглянулся, словно желая убедится в верности собственных слов. Еще одна привычка, которая появилась у него за последние дни. - Стася не со мной. Она, кхм... в безопасности. А в безопасности ли? С момента своего отъезда из Лондона и часа не проходило без того, чтобы он не подумал о оставленной в Лондоне воспитаннице. Но какие у него были варианты?
- А как вы? - Ему нужно было говорить о другом: узнать, что происходит в аббатстве, какие там нынче порядки, усилилась ли охрана, что с ребятами и госпитальерами и все это стараясь не выдать собственных тайн, но сейчас Ро до того остро захотелось продлить эту иллюзию нормальности, по которой он так соскучился, которая оказалась ему в эту минуту просто жизненно необходима, что, боясь спугнуть доброжелательность Анны, он позволил себе оттянуть важный разговор. - Жара донимает вас не слишком сильно?

Анна ушла в дом и только тогда, когда женщина скрылась от его взгляда, Ро понял, насколько все это время ему не хватало воздуха. Он быстро выдохнул и сделал вдох полной грудью, втягивая в себя аромат летнего сада - невероятную, теплую и успокаивающую смесь из запахов зелени и согретой солнцем земли. Мужчина откинулся на спинку скрипнувшего стула, на миг прикрыл глаза, позволяя погрузиться себе в эту маленькую и простую вселенную умиротворения. За последние дни он совсем забыл о том, что такой покой и вовсе может существовать. На миг Френсису подумалось, что все это - Анна, летний сад, ощущение мира и покоя могло быть его жизнью. Ни предательств, ни сложных дилемм, ни сошедших с ума творцов - обычное существование обычного человека, счастливая и теперь недоступная ему нормальность.
Раздавшиеся рядом шаги заставили Чисхолма встрепенуться. Он открыл глаза и посмотрел на Анну взглядом нового, только что придуманного им человека, у которого не было бы иных проблем кроме как собрать в срок урожай яблок, да успокоить разнывшуюся от работы спину. Человека, который любил бы свой сад, свой дом, но пуще всего и всех - свою жену. Анна была бы чудесной женой. Вдвоём они легко бы смогли создать уютный мир, в котором были бы рады каждому, но который все равно принадлежал бы только им двоим: завтраки среди летней зелени, зимние вечера на кухне, долгие разговоры, тепло сплетенных в объятии тел, та особая, трогательная нежность, которая появляется только с совместно прожитыми годами... От нарисованной в воображении картины защемило сердце. Ро поспешно отвел взгляд, сморгнул, будто стараясь стереть у себя в голове только что увиденное. Он невольно потянулся к рубашке, потер с левой стороны груди, разгоняя боль.
- Разве я хоть когда-нибудь мог устоять перед вашими наливками? - Монах улыбнулся, очень надеясь на то, что в его улыбке больше веселья, чем грусти. - Все-таки не зря змей-искуситель виделся Микеланджело женщиной. До коварства вашего племени моему племени далеко.
Ро сел прямее, подался вперед, потянувшись за чашкой с кофе, но следующие слова Анны заставили его замереть на месте. Только что созданная им иллюзия мира развеялась, как дым. В аббатстве все стало иным? Френсис мог легко себе представить, о чем говорит мадам Главари. Теперь все стало иным и Ла-Ферте не могло быть исключением. Мужчина нахмурился, снова возвращаясь мыслями к главной цели своего прихода.
- Да. Мой отъезд был весьма неожиданным.
"Отъезд". Анна в своей доброте постаралась подобрать как можно более дипломатичную формулировку. Он бы выбрал другое слово: "побег".
Чисхолм мысленно подобрался, собираясь заговорить о том, о чем нужно было заговорить и уже чувствуя к себе отвращение из-за того, что нарушает всю эту хрупкую утреннюю идиллию. Он кашлянул, заглянул женщине в глаза и добавил решительно и серьёзно.
- Анна, мое возвращение должно остаться для всех тайной, особенно для Ордена. Простите, что втягиваю вас во все это, но больше я никому не могу доверять. Мне нужно знать, что сейчас происходит в аббатстве. Появились ли там новые люди? Магистра еще не выбрали? И что с комендантским часом? Он еще, наверняка, в силе. - Губы Ро скривились то ли в усмешке то ли в гримасе боли. - Представляю, как это все надоело ребятам. Надеюсь, Даниэлю, как и всем остальным, хватило ума не бунтовать в открытую?

Он, все-таки, ее задел. Невольно обидел словами, которые должен был произнести. Стал бы он говорить об этом, если бы дело касалось только его безопасности? Френсис не знал ответа на этот вопрос, но он точно знал, что сказал бы об этом еще раз, даже под угрозой серьезной обиды Анны. Его личные стремления и желания теперь мало что значили. Приходилось думать не о себе, а о главном. В аббатстве, в архиве, лежала рукопись, которая может спасти целый мир и что в сравнении с этим весила возможная обида одной женщины, даже если этой женщиной была сама Анна? И чем в сравнении с этим были его чувства и его репутация? Ровным счетом ничем. Он уже пошел против собственной воли, когда сбежал из Ла-Ферте. Бросил детей, свое дело и служение ради высшей цели, прекрасно понимая, что все равно никогда сам себя за это не оправдает, но если ценой всему было его разбитое сломленное сердце, то он готов был заплатить эту цену. Да что там готов, он был бы счастлив это сделать, лишь бы только не пришлось торговаться с судьбой его любимым и близким.
Ро молча поднес  к губам чашку с кофе, пригубил его и совсем не почувствовал вкуса. А Анна продолжала говорить, рассказывая о том, как обстояли дела в аббатстве. Александрини... Перед глазами Френсиса, словно в живую, встало лицо кардинала: узкое, бледное, высокий лоб, длинны нос, большие темные глаза и острые скулы - облик, будто сошедший с картин Эль Греко, вот только даже великий гений не смог бы передать всей сути этого человека. Надменный и отстраненный, он не понравился Ро с первого взгляда и это впечатление лишь усилилось после того, как приехавшие принялись наводить свои порядки. Глупо было надеяться на то, что за прошедшие недели в Ла-Ферте хоть что-то изменилось к лучшему. Ро и не надеялся и, все же, услышанные новости ранили его глубоко.
Бедные дети. Как они это все переживали? А братья? Неужели никто не пытался противостоять власти новых хозяев Ла-Ферте? Выходило, что нет. Да и кому было это делать?  Так внезапно лишенные своего главы, госпитальеры не успели оправиться от жестокой утраты и сами не заметили, как угодили в ежовые рукавицы гостей из Ватикана. И чем только думал Папа, когда решал, кто сюда поедет. Неужели не понимал, насколько тонкая работа ведется в аббатстве, как хрупок дар портальщиков, неужели не видел, что Александрини, наверное, последний человек на всем белом свете, которого можно было допускать к ребятам. Вот тебе и папская непогрешимость. Еще один непоколебимый догмат, в верности которого Ро теперь сомневался.
Анна запнулась и Чисхолм встревоженно замер, почувствовав, что услышит сейчас что-то еще более плохое. Кухарка заговорила о Кубере и от ее слов Френсису стало физически плохо. Подвал? Только хлеб и вода? В ушах у монаха зашумело.
- Все это время? - Ро пораженно посмотрел на Анну, уже зная ответ. Услышанное не укладывалось в голове. Сколько его не было в Ла-Ферте? Двадцать дней. И весь этот срок Даниэль был под арестом? Да куда же смотрели братья?! Почему никто ничего не сделал?! Почему они позволили так издеваться над своим же?! Хотя, какое право он теперь имел спрашивать с других? Он, который сам оставил Даниэля в беде, который сбежал, глупо понадеявшись на порядочность мерзавцев. Нет. Во всем случившимся была только его вина. От отвращения к самому себе заходилось взвыть. Ро спрятал лицо в ладонях. - Бедный мальчик. Господи...

Анна пыталась его утешить и от этого Ро становилось только хуже. Какое право он имел на утешение, он, оставивший человека в беде? И не просто человека - Даниэля! Того, кого уже давно принимал за собственного сына. Нет, утешения он не заслужил. И оправданий у него тоже не было. Ведь знал же, знал, что приехавшие из Ватикана новые хозяева аббатства не спустят Даниэлю его проступков, понимал, что упрямый парень никогда не пойдет на сделку со своими обидчиками, не уступит и не смириться, даже если его, словно опасного преступника, посадят в карцер. Все это было очевидно  Френсису уже в ту ночь, когда он, крадучись, тайно, покидал аббатство, сумев увести с собой только Стейси. Я выбрал ее. Они оба были под угрозой, но выбрал я ее, а не его. Но как мне было добраться до тебя, Даниэль? И как мне было остаться, когда на кону судьба всего мира? Принцип меньшего зла. Я всегда верил и всегда учил тому, что нет зла не меньшего, ни большего. Зло это зло. В любом своем проявлении. И сам же пошел против своего учения. Простишь ли ты меня хоть когда-нибудь, Даниэль? Хотя как смею я ждать от тебя прощения, когда ты сейчас сидишь в подвале, а я здесь, да меня еще и утешают?
Ро, забывшись, взял Анну за руку, спрятал ее ладонь в своих, порывисто сжал, хотя бы прикосновением пытаясь выразить и свою боль и свою признательность к этой женщине, что пыталась его успокоить, снять с его плеч груз вины, даже зная, что груз этот там по праву. Добрая моя, милая моя Анна, не пытайтесь подбодрить меня, рисуя возможные ужасы. На такое средневековье не решились бы даже они. Даниэль не монах, у них нет над ним подобной власти. А вот власть запереть и морить голодом - есть. И я знал об этом. Знал! 
- Спасибо, Анна. Я не заслужил вашей доброты. - Он заглянул в ее глаза и вдруг вспомнил первую их встречу. Как давно это было? Казалось, что целую вечность назад. Их знакомство вышло не из лучших. Слепой дурак, он не смог рассмотреть дарованный Ла-Ферте подарок, не смог предвидеть, как много хорошего принесет с собой мадам Главари. Как и всякое истинное благо, она творила свои маленькие чудеса незаметно для других. Свежая выпечка к завтраку, конфета в утешение для обиженного воспитанника, доброе слово, ласковая улыбка, ощущение уюта и тепла. Понимала ли сама Анна, как важна она была в аббатстве, какую великую роль играла, скромно оставаясь за кулисами главной сцены? А он сам? Понимал ли он это сам? Наверное, да. Пусть не умом, но сердцем, самой душой. Вот только никогда ей об этом не говорил. Еще одна его ошибка, но эту, он, хотя бы, может исправить.
- Я не заслужил ни вашей доброты, ни вас. - Френсис сжал ладонь Анны чуть крепче, заглянул ей в глаза. Чувство вины, раскаяние, волнение за детей, страх за будущее всего мира - все теперь перемешалось в нём в одно, тяжеловесное, заставляющее сердце биться быстрее и глуше, отдаваясь в груди болью. - Я хотел бы вам все рассказать и все объяснить, поверьте. Как бы я этого хотел! Но не могу. Простите меня. За мой побег. За молчание. За то что явился сюда без спроса и предупреждения.  За то, что никогда не говорил, как много вы значите для аббатства. И для меня.
Голос брата Ро дрогнул. Впервые за очень долгие годы он рискнул заглянуть в ту часть своего сердца, которую навсегда обещал одному лишь Богу, но в которой вот уже сколько лет было место и Анны. Он хотел сказать о многом: о своих страхах и желаниях, о сожалениях и горестях, но не было сейчас таких слов, которые помогли бы ему это сделать и вместо них пришли другие, покаянные, сказанные тысячи раз за всю его монашескую жизнь, но в этот раз каялся он не перед Богом, в этот раз он каялся перед женщиной и слова его были молитвой к ней.
- Простите меня.

Ее поцелуй, легкий и едва ощутимый, обжег кожу лба горячим стигматом, отозвавшимся в сердце и болью и тоской по тому, чего Френсис и сам не понимал. Он заглянул в глаза Анны, сейчас блестящие от подступивших слез, и вдруг впервые за все время своего бегства, совсем не к месту и не к стати, почувствовал, как на душе становится светлее. Так становился светлее пасмурным днем, когда одинокий солнечный луч пробивается сквозь тяжелые дождевые тучи. Анна была ему солнцем и была этим солнцем очень давно, а он, как и всякое живое существо, бродящее по земле, воспринимал тепло и свет своего светила как должное, пока едва его не лишился. Теперь же, отогреваясь в ореоле чужой доброты, он явственно и четко осознал, что боится потерять его навсегда.
Анна мягко высвободила свою ладонь из его рук и Чисхолм едва сдержал внезапный порыв не дать ей этого сделать. Ему захотелось большего: встать, податься к ней, обнять и в этом желании было намешано так много, что он едва ли мог теперь в этом разобраться. Там было стремление хоть на секунду вернуть себе часть утраченного мира аббатства, почти детская жажда в понимании и едва ли не материнской любви, нужда в дружеском участии и то, о чем нельзя было даже думать ни одному монаху, но что, явившись теперь Френсису в открытую, больше не желало оставаться незамеченным. И, все же, он не имел права об этом думать. Не из-за запретов или кем-то установленных догм, не из-за собственной робости или страха, а потому, что сейчас решались совсем другие вопросы, намного важнее всех вопросов всех существующих в мире монахов и всех существующих в мире кухарок, всех замечательных женщины и всех глупых мужчин. Вы правы. Когда-нибудь мы посмеемся над всем этим. Когда-нибудь мы обязательно посмеемся. Когда все это закончится. Когда мир будет спасет. Когда Даниэль простит меня и Ла-Ферте снова станет собой. Когда мне хватит смелости не таиться от самого себя. Но чтобы это случилось - мне нужно идти. Нужно рассказать англичанам об аббатстве. Нужно достать рукопись и разобраться с Бешем. Но когда-нибудь, Анна, то, что внутри, станет важнее того, что снаружи и Господи, дай мне в тот часть смелости, потому что все остальное у меня уже есть.
- Нет, - Чисхолм мотнул головой, отметая не озвученное предложение помощи, а возможность остаться. Сама мысль о том, что он может сидеть в этом уютном саду и наслаждаться завтраком, пока Даниэлю не перепадает ничего, кроме воды и хлеба, казалось кощунством. - Мне нужно идти. Вы уже мне помогли. Но я вернусь. И тогда, обещаю, воздам должное всем вашим угощениям.
Он встал, сделал к женщине шаг, посмотрел на нее сверху вниз, вглядываясь в хорошо знакомое, но теперь словно заново увиденное лицо. Среди царящего в голове сумбура мелькнула одна прагматичная мысль о том, что надо бы еще раз сказать мадам Главари о том, что она никому не должна рассказывать о его визите, но вместо этого он сделал совсем другое. Френсис снова взял женщину за руку, заменяя касанием объятие, а потом быстро и порывисто, поцеловал ее ладонь. На секунду он прикрыл веки, впитывая щекой ощущение тепла ее кожи - и родное, и волнительное, а потом заглянул ей в глаза.
- Храни вас Бог, Анна. Боже, я - твой верный слуга, я - невольный отступник, я - всего лишь простой человек, молю тебя: храни ее для меня. Ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.